Владимир Герасимов

Следы на снегу

Первая часть "ЧЕРНЫЕ ТУЧИ"

МАРФА

- Мамонька, а что тятя долго не вертается? Его Морозко заберет.

Марфа уже жалела, что рассказала вчера дочке Настенке про Морозку, который забирает к себе заблудившихся путников. Но вчера эта проклятая метель только начиналась, и они ждали Авдея. Марфа то и дело выбегала из избы, накинув зипун, и вглядывалась в темнеющий вдали лес, через который идет дорога. Ветер уже начинал подхватывать снежную пыльцу и свивать ее в плотные бурунчики, а то вдруг порывами откидывать за крыши туда, к замерзшей Клязьме. Марфа выбегала босиком, холод обжигал ее ноги и не давал долго стоять на воле. Казалось, Авдей вот-вот покажется вдали сначала темной точкой, потом все увеличиваясь, и, наконец, она узнает его и кинется навстречу. Но неотрывно смотреть на белую снежную равнину, которая так притягивала к себе взор, было нельзя - ослепнешь. Да и Настенка рвалась из избы вслед за матерью. Вот Марфа и пригрозила дочке: налетит Морозко, унесет к себе в лес.

Никакое дело в голову не шло. Обыкновенно разжигать поутру печь и задвигать туда ухватом горшки, Марфе было по душе. Печь дышала жаром, и рождались ниоткуда манящие запахи гороховой каши и приторной запаренной репы. А пока еще в избе не развиднеется, от пляшущего огня по стенам прыгают причудливые тени. Теперь любой звук раздражает Марфу, она то и дело прислушивается - сейчас стукнет дверь, и вместе с клубами пара в избу ввалится Авдей, весь в снегу, с заиндевевшими усами, бросит на пол твердые тушки и, отирая ладонью лицо, пробасит:

- Ох и умаялся я…

Потом тяжело опустится на лавку прямо одетый и прикроет устало глаза. А она, как всегда, заботливо начнет его раздевать. Снимет с ног лыжи, лапти… 

Но вот погасли четыре вечерние зари, а Авдея все нет и нет. Вся извелась Марфа. И метель три ночи бушует. Ну, чего ему в лесу так долго делать? Далеко на этот раз Авдей вроде и не собирался идти. Не иначе беда приключилась, тати окаянные подстерегли или метель закружила.

Настенка угомонилась, свернулась калачиком на шобоньях, прижала к груди кошку. Глаза красные, на щеках еще слезы не высохли, сопит. А к Марфе сон не идет, хотя последние ночи спала урывками. А теперь сумерки не убаюкивают, а страшат. Какую уж вот лучинку запалила и счета нет. В темноте сидеть боязно. На сердце все тревожней и тревожней. Показалось, будто кто-то торкается в дверь. Накинула на себя зипун, ноги в лаптешки и - в сени. А дернула дверь и задохнулась сразу от снежной круговерти. Снег валит и в глаза и в рот. Охти, страсть, какая! И вдруг… сердце оборвалось. Споткнулась обо что-то большое и твердое. Вроде сугроб и не сугроб. Упала на колени и руками снег расчистила. Человек. Лежит - скукожился. Нешто Авдей? Откуда и сила взялась. Затащила Марфа его сначала в сени, а потом и в избу. И уж тут поняла, что обозналась. Чужой. Да и дышит ли, бедняга, не поймешь. Не стала будить Марфа Настенку, испугается только. Надо бежать за Овдотьей-ведуньей. Недалеко Овдотьина хибарка. Всякие травы, снадобья у ней есть. Коли жив прохожий, уж она его отпоит. А коли отлетела его душенька - обмоет. Насилушку добралась Марфа до Овдотьиной избы - уж так метель метет, на ногах не устоять.

Раздели Марфа с Овдотьей несчастного, прижала ведунья ухо к его волосатой груди, услышала: тукает ещё сердце. Стала натирать его чем-то вонючим, у Марфы аж в горле запершило. На лицо и на тело бедняги смотреть без жалости нельзя - весь в шрамах рубленых да ожогах. Застонал от натирания, шевельнулся.

- Вот, и слава Богу, жив сердешный, - отозвалась  Овдотья, сама-то тяжело дыша. Намаялась, пока в чувство прохожего приводила. Настенка уж проснулась, испуганно смотрит на всех.

- Мамонька, не тать ли это?

- Тать не тать, а живая душа, - ворчливо сказала Овдотья, разжав человеку зубы и вливая в рот какое-то питье, - да у него теперича ни в ногах, ни в руках мочи нет.

А у Марфы свое на душе:

- Авдюша мой тоже, поди, лежит где-нибудь под снегом.

Услышав это, Настенька тоненько завыла, растирая глаза руками.

Овдотья сердито прикрикнула на обеих:

- Не гневите Бога! Полно заранее-то отпевать.

А прохожий от питья Овдотьиного уж и глаза открыл. Но мутны глаза, невидящи. А сам и вправду на разбойника похож и от шрамов и от бороды черной всклокоченной. А вот волосы на голове белые, как снег. Чудно. Одежка и обужка поношенные, рваные. Мудрено ли тут замерзнуть!

- Уж ты, Овдотья, не уходи, - умоляюще посмотрела Марфа на старуху, - уж больно он слаб, в чем только душа держится, не помер бы.

- Всяко может быть, - вздохнула Овдотья, поднялась и села на лавку. - Кажись, особо-то не обморозился, токо ослабел, да вот раны больно страшны.

- Да уж… - Марфа поежилась.

Долго они сидели молча. Овдотья дремала, опустив голову на грудь. Уж про Настенку нечего было и говорить, спала без задних ног. А Марфа меняла сгоравшие лучинки да прислушивалась к вою метели за стеной, замирая от ожидания: вот-вот стукнет Авдей. Успокаивает себя, что ничего страшного с ним не случилось. Но трудно совладать с тревогой, которая обливала сердце такой тоской, что хотелось в голос зарыдать, и тоска эта все чаще и чаще сжимала сердце.

Вдруг больной пошевелился, видно пришел в себя и прохрипел еле внятно: «Пи-и-ить». Овдотья встрепенулась, опустилась на колени и стала поить его каким-то своим питьем. Он жадно глотал, захлебываясь и хрипя. И грудь у него часто вздымалась и опускалась. Напившись, он снова закрыл глаза, но ненадолго. Теперь уже смотрел осознанно, переводя взгляд то на одну, то на другую женщину. И вдруг из его глаз в бороду покатились слезинки. Это до того поразило Марфу, что она, не помня себя, судорожно всхлипнула. И если до этого момента она побаивалась незнакомца, то после этих слез он стал каким-то близким ей. Она засуетилась, побежала к печи, загремела заслонкой. Ведь он, поди, не евши сколько дней. Вынула из теплого горшка сладкую пареную моркошку и вопросительно посмотрела на Овдотью.

- Обожди маленько, - ответила соседка. - Дух у него еще не укрепился.

Марфа с трепетом ждала, когда прохожий совсем придет в сознание. И этот миг наступил. Овдотья выяснила, что звали его Петря, что шел он во Владимир, да заблудился и попал в метель. Много говорить Петря не мог, быстро уставал.

- Чей ты, Петря? Далече ли дом твой? - тихонько поинтересовалась Марфа.

- Рязанский я, добрая хозяюшка, - отвечал он слабым голосом.

Вздрогнула Марфа, и словно заледенели ее глаза. Отчужденно отпрянула она от Петри. А тот, не заметив ее отчужденности, вдруг разговорился:

- Беда у нас на Рязанской земле. Злой ворог пришел, неведомо отколь. Города жгет, деревни разоряет. Спасу от него нет. Дикой, шерстью покрытый…

Затих Петря на миг, и опять слеза укатилась по его щекам в бороду:

- Были у меня робятишки и женка. Нету теперя. Сгубили, пожгли. Да и меня самого посекли, помучили.

Он снова, утомленный, закрыл глаза. Но не узнать было Марфу. Дрожмя дрожала она и не в силах была успокоиться. Горькие, глубоко затаенные слова бросила она в лицо лежащему Петре:

- А вы, рязанцы, лучше что ль? Проклятые! Отлились вам мои слезки!

Недоуменно приподнял дрожащую голову больной и часто-часто заморгал белесыми ресницами. Вся, как-то съежившись, сидела на лавке Овдотья, опустив руки. Она сызмальства знала Марфину судьбу и не остановила ее проклятье. Отвернулась Марфа в темный угол и сидела, не шелохнувшись, как будто нашло на нее какое-то оцепенение. Не слышала, как ушла Овдотья, как привела соседей мужиков, и как унесли они Петрю в Овдотьину избу.

Тихо было вокруг. Уж и лучинка догорела. Только слышалось сонное дыхание Настенки. А на Марфу навалилось то страшное, от которого она всегда старалась забыться, но которое всегда кололо ей сердце, а уж теперь сжало его в клещи.

…Ее небольшая деревенька всего в дюжину домов стояла на крутом Клязьменском берегу. Владимир был недалече. Летом в ведро виднелись золотыми точечками купола Успенья. Тут Клязьма делала изгиб, и казалось, что Владимир где-то на другом берегу. За лесами, да за полями стоял он величавый и неприступный. Любила она, когда еще были живы тятенька и маменька, забираться в кусты на крутизне и смотреть оттуда на быстрый бег реки, а уж когда появлялись на ней лодии, это для Марфы был праздник. Лодии всегда были разукрашены и плыли на них люди в красивых одеждах. Маменька ругала Марфу за хождение к Клязьме:

- Мала ходить туда, недолго ли сорваться с обрыва. Убьешься и утопнешь.

И она посылала за Марфой братца Иванку. Тот находил ее, присаживался рядом, тоже не в силах оторвать глаз от купеческих лодий. Сидели они вот так рядком, плечо к плечу и говорили о тех, кто внизу правил путь к Владимиру. Поглядывала Марфа то вниз на реку, то на братца - широкоплечего белоголового мальчугана, всегда улыбчивого и веселого. Только и помнила Марфа от того времени вот такого Иванку. Да и что могла еще помнить? Слишком маленькой была. А как насматривались они вдоволь, брал Иванка сестру на закорки и быстро бежал прямо по лугу, подпрыгивая и смеясь. Остро пахло цветущими травами, солнце било прямо в глаза. Было весело-весело, и Марфа визжала от этой безудержной радости. Вторил ей Иванка…

Но помнила она и другое. Белое от страха лицо матери, дрожащие ее руки. Шепот, переходящий от избы к избе: «Рязанцы идут!» Не смогли они приступом взять Владимир. Теперь жгут все на своем пути. Мужики деревенские, вооружившись кто чем, ушли за деревню поджидать лихих гостей. А бабы и ребятишки забились по избам. Может, их-то не тронут. Все же свои, русские, не басурманы какие-нибудь. Ворвались рязанцы в деревню обозленные неудачей со штурмом Владимира, да, видимо, и мужики встретили их неласково. Пылали избы, визжали ребятишки. А злодеи пограбили вдосталь, а людей кого поубивали на месте, кого скрутили, в плен увели. Немного времени прошло, а от деревни одни головешки остались да выползали на пепелище те, кто спаслись. Среди них маленькая Марфа, Овдотья да еще несколько человек. Плакала, кричала Марфа, звала и папеньку с маменькой, и братца. Да что толку. Как будто их и не бывало никогда. То ли в плен уведены, то ли сгорели. Сколько тел обгорелых, разве узнать. И начались для Марфы мытарства. Спасибо Овдотье, не оставила в беде. С того времени не могла Марфа видеть рязанцев, оцепенение на нее находило при одном их упоминании.