Владимир Герасимов

Вязниковские небыли

БЕРЕЗКА

По-над Клязьмой, прямо на крутом склоне, росла березка. Как она здесь выросла, все диву давались. Ведь удержаться на такой крутизне вроде невозможно, но березка чувствовала себя неплохо. Корни крепко держали ее. Многим она мила была. Птицы с нее высматривали рыбешку, а уж мальчишки облюбовали для того, чтобы нырять с ее пружинистых гибких ветвей. Только вот скучно ей было одной без таких же, как она, березок. Не с кем было пошептаться да посплетничать. И задумалась она над тем, что самая она разнесчастная. Ну чтобы в лесу родиться, как все путные деревья? Забросила судьба ее неизвестно куда. Пожаловалась она старичку-лесовичку. Тот стал было ее успокаивать, мол, где родился, там и пригодился. Да ведь словами-то ничего не докажешь тому, у кого что в башку втемяшилось. Ну ладно, говорит лесовичок, напущу я на тебя сон волшебный — испробуй другой жизни.

Брызнул на березку чем-то пахучим… и оказалась она в березовой роще. Кругом сестры-березки. Встречают ее, здороваются с ней. Рады. Наговорилась она с ними досыта. Но вскоре почувствовала, что чего-то ей не хватает. Стоят березы, нежатся в знойной полудреме. А она задыхается в ней. А прошел дождь — кругом вода стоит, как в болоте. Опять новоселье не по душе. Да и бесконечные шептанья-бормотанье соседок надоело.

Поняла, что прав был старичок-лесовичок, и… с этим проснулась. Ветерок свободно ее обдувает, дождевая вода скатывается по склону в реку. Все-то по ней да для нее.

БРАТЬЯ

Жили два брата Сергей да Афанасий. Жили мирно, дружно. А отец у них строгий был, не баловал ребят. Каждый день на работу посылал: кому пахать, кому бороновать. А они вдвоем все делали, так-то сподручнее да быстрее. Отец и не знал, что отпашутся, отборонуются к полудни и бегут к зазнобе. А была-то одна любушка на двоих. Поначалу не горевали, не соперничали, вдвоем всегда веселее. Да и любушка особо-то не отличала их. Обоим рада была. Сергей — гармонист отменный, Афанасий — плясун задорный. Как заиграют да закружат ее — тут уж некогда приглядываться — пой да пляши, пока не охрипнешь и ноги не умаются.

А была у любушки сестрица. Лицом и характером дурна. Досада ее брала, что такие видные и статные парни в ее сторону и не смотрят. И задумала она дело злое, пакостливое. Стала нашептывать Сергею на Афанасия, а Афанасию на Сергея плохое, задор меж ними разжигать. Любушка, мол, с одним веселится, а любит другого и тайно встречается с ним.

Вот тут и пошла меж братьями свара. То один на другого хмуро глянет, то другой его кулаком ткнет. Все в разлад стало у них: и работа, и веселье. А тошнее всего Любушке. Раньше и тучка грозовая не казалась ей страшной, от непогоды осенней не приходила в уныние. А тут хоть в погожий день плачь, из-под бровей густых у Афанасия и Сергея взгляды, как молнии грозные. Сергей гармошку свою забросил, Афанасий — сапоги лаковые. Как коршуны вокруг любушки летают, все чего-то высматривают и друг на дружку косятся. Совсем одолели лютой ревностью.

Прогнала Любушка братьев с глаз своих, а они ничего так и не поняли. С той поры вместе и не живут. Стоят неподалеку деревни Афанасьево и Сергеево как память о той ссоре.

ВДОВА И МЕДВЕДЬ

Бабка Матрена пошла в лес по дрова и взяла с собой топорик. Мужика у Матрены не было и потому обходилась она своими силами. И топорик у нее по случаю отсутствия хозяина туповатым был. Надеялась бабка натюкать сушнячку, денька на два хватило бы дровец.

Идет, а навстречу ей медведь. Заступил тропу и ревет:

— Ах, так твою разэтак, и ты, старуха,  туда же. Бросай топор! Есть тебя сейчас буду.

Перепугалась старуха, все бросила наземь, а сама вопит:

— Отдай, медведушко, душу на покаяние...

— И слушать не хочу! Готовься к смерти!

Села баба прямо в снег и  запричитала:

— Ой горюшко, горюшко, не замерзла в избе, так зверь лютый в густом бору сожрет. Что ж, все одно помирать. Вдова я бедная, безутешная. Знать судьбина моя такая мытарская.

— 0 чем это ты? — рыкнул медведь, прислушавшись.

— Кончай, говорю, меня, вдову горькую.

— Вдова, говоришь, а сама елочку к празднику выбираешь, — нахмурился опять медведище, — плохо, видно, мужа-покойника блюдешь.

— Каку елку? Какой праздник? В хатенке ни поленца, ни досточки для протопу нет. Уж насквозь промерзла я, кровушка в жилах не движется.

Понял медведь, что маху дал. Надрал для бабки сучьев да веток сухих в вязанку, посадил саму Матрену верхом на себя и доставил к дому.

Вот и такое бывает в ночь под Новый год. Главное нужное слово в нужное время сказать.

ВДОВЬЯ ШУТКА

Есть на вязниковской земле деревня Гуляиха.

С давних пор славилась гуляньями веселыми и шумными. Были у деревенских и беды-невзгоды, были и похороны, как везде. Но коли праздник какой, не было равных им. Тут и гармони, и балалайки, и пыль столбом из-под ног плясунов. А частушки такие, что у кого хохот, а у кого и слезы.

А пошло-то все вот с чего. Жила в деревне в давние времена вдовица. Уж десятый год как мужа похоронила, а все в черном платке ходила, насупившись. Внушила себе, что покорясь судьбе, надо жить вот в такой суровости.

Уж и самой жизнь бирючья опротивела и платок бы бросила. Да привыкли к ее монашескому виду односельчане. Коль навстречу ей шли, глаза опускали, шикали на тех, кто смеялся громко. А некоторые начали подражать ей, напускали на себя долгую скорбь, даже и без причины.

Эхма, подумала вдова, этак вся деревня скоро в живое кладбище превратится. И решилась она на хитрость и каверзу. Переоделась как-то, накрасилась, нарумянилась — не узнать. Наняла гармонистов в соседнем селе и начала выплясывать за все десять лет. Да так задорно и заманчиво, что вся деревня собралась. Смотрят дивуются, спрашивают друг у друга, кто, мол, такая незваная, дерзкая.

Молодежь тоже не прочь бы повеселиться да на стариков оглядываются. А те морщатся, кривятся, гневаются. А переодетая вдова к своему дому правит. На крыльцо. В сени. В горницу. Все дыхание затаили, сейчас будет скандал. Все думают, что выбросит хозяйка непрошенную гостью. А вдова быстро румяна смыла, оделась по-старому. Вышла на крыльцо, сорвала черный платок, далеко откинула. Все увидели, какие у ней прекрасные волосы да и сама она милая, красавная. Притопнула ногой, руки в боки:

     — Уходи навек ты, ты беда моя,

     Я веселая да бедовая !

Все аж рты пораскрывали. Про нарумяненную незнакомку и забыли, будто ее и не было.