Владимир Герасимов

Следы на снегу

ВЛАДИМИР ЮРЬЕВИЧ

Они были похожи на скот, согнанный в одну кучу. Для них зажгли костры и они, израненные и почти раздетые, жались к этим кострам, стараясь уловить хоть каплю тепла. Но это было трудно. Людей было много, а костров мало. Охранники все предусмотрели. Сами вольготно грелись у огня, не обращая внимания на копошащихся пленников. В самом деле, кто из них задумает убежать? Куда? В леденящую темноту? Так далеко не убежишь. Остановит мороз и превратит в окоченевший труп. Ночь союзница татар. Лопочут между собой, смеются над замерзающими русскими. Им-то, татарам, не холодно. Одежда у них теплая, несколько кож воедино сшиты мехом наружу. Со стороны они кажутся какими-то двуногими зверями. И взгляды их свирепы и кровожадны. Но это во время боя. Сейчас они довольны и умиротворены. Русские города богаты, их много. Повозки ломятся от добычи. Сколько еще крепостей покорят татарские воины, превратят в пепел? Вон на пути большой город Ульдемир. Разведчики сказывают, что весь он на солнце горит золотом. Это сулит еще больше добра, сотни белых  русских рабынь. Много их там за стены Ульдемира попряталось.

Город огромный, крепкий, трудно взять его. Но верят татары богу Сульдэ и своему живому богу хану Бату. Вот он в белой юрте нежится от тепла и жирного мяса, любуется на добычу, что разложили перед ним - меха, драгоценные украшения, и раздумывает о том, как бы без лишней крови овладеть Ульдемиром. Есть у него интересная задумка. Взяли батыри в сожженной Москве княжича Владимира, сына великого коназа Юрия. Пятнадцать или шестнадцать зим ему всего лишь. Стройный, хрупкий как девушка. Голосок еще полудетский. Глаза испуганные. Сорвали батыри с княжича всю его дорогую одежду. Стоял он перед ханом в одной рубахе, босой. Дрожал. Показалось хану на миг, что княжич трепещет перед его величием. Задрал он свою бороденку, впился узкими глазками в слезящиеся глаза княжича, хотел внутрь их заглянуть. Малыш, а перед ханом на колени встать не хочет, не целует ханскую туфлю. Но необходимо этого щенка приручить. Уж, верно, знает он тайный ход в крепость ульдемирскую. О, как хорошо было бы войти внутрь города без всяких хлопотных штурмов! Сколько батыров уже похоронено после каждого взятия? Эти урусы очень упорны, сопротивляются до конца.

Бату вызывал вчера шамана и спросил, удастся ли ему уломать княжича. Тот долго дымил, бормотал, бил в бубен. И духи сказали ему, что послужит княжич пресветлому солнцеликому хану. Обрадовался Бату, одарил шамана конями и рабами.

Стоит юный княжич, дрожит. Не стал хан добиваться поклона. Надо брать лаской. Посулил ему теплую юрту, слуг, хорошую еду. Сразу про тайный ход спрашивать воздержался, чтобы не спугнуть. Только о службе ему, хану, молвил. Нахмурил княжич брови, отвернулся. Вскипело сердце ханское от досады. Не хочешь ласки, ну так помучайся! Хлопнул в ладоши и велел непокорного княжича отвести наружу. Пусть разожгут отдельный костер, поставят охрану, но одежды не давать - пусть так в рубахе и сидит вертится: с одного боку будет жарко, с другого студено.

Дрожал княжич Владимир перед ханом не от страха, глаза не от этого слезились. Напала огневица-лихорадка на него. Ознобом все тело сводит, а то жаром жжет. Еде устоял в ханской юрте. Ломает все тело огневица. Не замечает княжич не жары от костра, ни ветра ледяного пронизывающего. Но пуще всего томит его обида за позор, который пришлось ему пережить, и бессилие. Позади Москва сожженная дотла. Вперемешку со снежинками носит ветер черную горькую золу. От пожара великого растаял снег, и земля на пепелище темным пятном выделяется среди общего белоснежья. Теперь просто представить, что неделю назад стояла Москва, нетронута: из подворотен лаяли собаки, из труб курились дымы, по кузням стучали молоты. Люди жили обычной жизнью, только было тревожно. Подбирались враги. Уже к Коломне продвигались. Но тревога малость рассеялась, когда через Москву навстречу монголам прошла дружина Брата Всеволода, к ней присоединились и новгородские вои.

Оживленным и веселым был Всеволод, передавал приветы от батюшки и матушки, от братьев и сестер, рассказывал столичные новости. Несмотря на пост, приказывал на кухне поджарить кабанчика, раскупорить вин заморских. Пировали они до полуночи и дольше. Поутру воевода Еремей Глебович еле добудился Всеволода. Надо было ехать. Обещал князь на обратном пути завести в Москву на показ голову монгольского хана Бату. Владимир выделил брату десятка три своих дружинников, хотя московский воевода Филипп Нянка ворчал и сердился, как будто предчувствовал что-то недоброе. И предчувствие сбылось. Не вернулись ни дружинники, ни Всеволод. Ничего не известно о судьбе их. Через два-три дня враги окружили московскую крепостицу. Вокруг, насколько глаз видел, копошились эти, неизвестно отколь взявшиеся люди. В воздухе пахло конским потом и стоял несмолкаемый гомон. Пока монголы стягивали силы, было спокойно, и московляне, павшие духом, стояли как во сне на стенах крепости и смотрели на этот содом. Но как только засвистели стрелы, послышались первые предсмертные стоны, и враги, подобно черным муравьям, полезли на приступ, защитники очнулись и полетели вниз горшки с горящей смолой. Женщины на кострах грели воду и из ведер выплескивали в бесстыжие глаза штурмующих кипяток. Мужчины отвечали дождем стрел… Дружинники стояли с мечами в самых уязвимых местах, готовые рубить отчаянные вражеские головы. Ожесточенная схватка продолжалась несколько дней. В пылу боя не замечались ночи. Но все хуже и хуже было московлянам. Пылали деревянные стены, подожженные осаждавшими, и скоро нечего было защищать. Дрались уже врукопашную за собственную жизнь.

Воевода Нянка хотел было спрятать княжича где-нибудь в надежном месте, но взбунтовала мальчишеская кровь. Взглянул Владимир на воеводу гневно. Все, от малого до старого, на стенах крепости, а он, как мышь, должен сидеть в потайке? Снял Владимир со стены в своей ложеницы меч, надел шлем, нацепил княжеское корзно и выскочил на волю. Воевода бежал и кричал вслед, чтобы хоть княжич переоделся в простое, чтобы не быть замеченным врагами. Но куда там! Уж очень хотелось юному княжичу показать свою стать и храбрость.

Воевода рубился рядом с княжичем, пока лихая стрела не впилась ему в шею. И перед смертью, хрипя, вымолвил он последние свои слова:

- Возмоги, княже… возмоги…

Но через некоторое время все было кончено. От пожара крепости занялись огнем даже близлежащие рощицы. Монголы добивали раненых, связывали здоровых пленников. Княжич не заметил и сам, как стал пленником. В открытый бой монголы с ним не шли. Они суживали круг, в который он попал, парировали удары меча. Потом сзади на него набросились, смяли, вышибли меч, и он стал бессильным. В ярости тыкал, куда попало кулаками, кусал врагов за руки…

Костер разгорелся огромный. Не жалели для него монголы сушняку. Сколько таких костров по полю, но у иных блаженствуют победители, у других не спят, кусают в кровь губы от ненависти и бессилия пленники, спеленатые безжалостными веревками. А в черном небе звезды: то ли отражение земных огней, то ли там горят свои костры, за которыми тоже радости, тоже горе.

«Возмоги, княже…» - говорил Владимиру перед смертью воевода. Но ведь знал, что не одолеть уже московлянам врагов, что все уже перебиты. Он, наверное, понимал, что монголы не убьют Владимира, а постараются приручить юношу, сломить его волю. Задумался юноша, а выдержит ли он? Не склонился он перед татарским князем, хотя слышал в Батыевой юрте русский шепот:

- Поцелуй пресветлому ногу, покорись!

Совет неизвестного предателя был как пощечина, как оскорбление. Он потомок Мономаха будет стоять на коленях перед поганым степняком! Владимир хотел встретиться глазами с иудой, чтобы обжечь презрением…

И вот он, раздетый, униженный, сидит у этого костра под присмотром двух монгольских воинов. Вначале они с интересом рассматривали его, лопоча что-то по-своему и смеясь. Но постепенно сморились и дремлют, склоня головы. Порой то один, то другой, очнувшись от дремы, подбрасывает в костер сушняка. Княжича томит огневица, ломая суставы и опаляя внутренним жаром. Что делать? Возможно ли вырваться из этого постыдного плена?

Языки пламени стелятся, тянутся к нему. Где спасение? Конечно, столицу монголам не взять. Обломают зубы они о неприступные стены, как и многие поганые во все века существования града Володимера. В бессильной злобе они, конечно же, убьют его, а до этого поизмываются вволю, добиваясь от него покорности. Так стоит ли испытывать это… Вон огонь манит его. Посреди пламени вот он, черный круг, в котором и забытье и успокоение. Надо только прорваться через бушующее пламя, через кольцо боли. Эти проклятые монголы там не догонят его. Княжич рывком бросил тело в огонь…

…Кто-то пристальным сверлящим взглядом смотрел на него. Глаза его, вздрогнув, открылись, и он в первую минуту испугался, увидев над собой закопченный свод юрты. Отверстие наружу в центре свода. Пахло кислой овчиной. Первой мыслью было, неужто он в беспамятстве наобещал этим проклятым мучителям. И вот она, посуленная Бату, юрта. Княжич скосил глаза в сторону. Подле него на ногах калачиком сидел пожилой монгол в шапке, в своем несуразном одеянии. Лицо напряжено. Заметив движение зрачков пленника, он оживился. Узкие глаза сверкнули радостью:

- Долго спала, коназ, долго!

Голосок тонкий, какой-то методичный. Лицо в морщинах, как моченое яблоко. Владимир рывком приподнялся, но боль, как будто ждала этого, все тело будто бы опалило огнем. Он заметил, что весь спеленат какими-то тряпками, дурно пахнущими. Но смесь, которой пропитаны тряпки, была видимо целебной, потому боль вскоре опять утихла.

Монгол увидел, как Владимир морщится от боли:

- Коназ, ой-ой, обгорела. Коназ хотела уйти сарство тени. Бату всемогуща не разресила коназу. Бату велела лесить коназа. Коназ целуй туфлю Бату и говорит тайный ход в Ульдемир.

Княжич вспомнил о черном пятне в центре костра, где было его спасение… И этого-то он не смог. Значит, не успела огненная всепожирающая стихия дотянуться до его сердца и спалить его. Он опять шевельнулся. Боль, как в тисках, зажала все тело. Княжич замотал головой, пытаясь вырваться из этих тисков, чтобы не слышать нудный голос монгола. Но тот, видно, любил поговорить, или ему было приказано этой нудностью пытать княжича.

- Солнцеликий Бату все мозет. Коназ будет послусна - Бату повелит ему быть больсым коназом на Уруской земле. Непослусна коназа и в сарстве тени коназу покоя нет. Бату велик, он бог на земле. Он все завоюет. Бог Сульдэ помозет Бату. Скази тайный ход в Ульдемир…

Монгол, думая, что убедил княжича (кто откажется от великого княжения да еще в такие юные леты), наклонился, вглядываясь глазами щелочками в измученное от боли лицо княжича:

- Мне бы… русского… для услужения - услышал монгол только эти слова. Монгол в душе возликовал. Ведь это условия сдачи. Это его воодушевило на словесный поток:

- Бату, солнцеликий, милостив. Он разресыт русского коназу, он все разресыт. Больсые коназы покорны Бату, они ходят в бою за Бату у его стремени. Милость надо заслузыть…

Монгол захлебывался словами, брызгал слюной. Замусоленный халат опустился с плеча, обнажив дряблую желтую кожу. Но он не замечал этого. Он пел славу своему повелителю. В порыве вдохновения сбивался на родной язык и снова коверкал русские слова. В этой полупонятной речи было ясное желание склонить княжича к предательству. Угрозы чередовались со сладкой лестью. Своим взглядом он как бы пытался влезть в душу русского пленника. Монгол презирал его и, если бы его воля, раздавил бы мальчишку как ящерицу, потому что тот медлил с ответом. Но Бату обещал ему в случае успеха большую награду. Хан умел быть щедрым. И тогда-то он познает вкус сладкого покоя и счастья, которого он ждал всю жизнь. Хан знал, кому поручить дело. Что толку давать его богачам? Особо стараться они не будут. А у Джубе ничего нет. Только старенькая сабля. Но много ли он добудет в бою? Силы не те. Когда-то был сильным. Ходил походом на Урусскую землю еще с великим Чингиз-ханом. Привел тогда домой и скот, и семью пленников. Но урусская рабыня с детьми вскоре умерла от какой-то болезни, а раб долго служил Джубе. Светловолосый, бородатый, мускулистый. И нрав у него спокойный. Заставил его Джубе научить урусской речи и разговаривал с ним только по-урусски. Чувствовал, что понадобится это умение. Боги отвернулись от Джубе. За долги пришлось продать и раба, и скотину. И стал он бедствовать. Но теперь боги вспомнили, что были несправедливы к нему… Бату сказал, что юному коназу можно обещать все, что ни придет в голову Джубе. Главное, выведать существует ли тайный ход в ульдемирскую крепость. И Джубе будет хитрым, как лис, коварным, как шакал, напористым, как орел, но заставит мальчишку все рассказать. Вообще-то урусы странный народ. Их невозможно уговорить, суля какую-либо милость. В этом Джубе еще на своем рабе убедился. Они не любят насилия, упрямы становятся и дерзки. Только, когда все по-хорошему, на равных, тогда с ними можно разговаривать. А иначе измучаешься. Вот и этот княжич. Бату считал, что тот одумается, когда отправлял его раздетого в чисто поле. А он взял да в огонь бросился, захотел уйти в царство тени и ничего не сказать. Хорошо охранники догадались закидать его снегом… Да и сейчас жизнь его на волоске - ожоги и лихорадка.

Джубе вглядывался в пылающее жаром лицо княжича. Вот опять сознание потерял. Что теперь толку сидеть около него? Может и в самом деле русского слугу ему дать? И уход будет, да и упрямства малость поубавится, сговорчивее станет. Но только как бы не убежал. От этих урусов все можно ждать. Надо что-нибудь придумать.

Когда Владимир в очередной раз очнулся от тяжелого горячего забытья, он не увидел над собой надоедавшей физиономии монгола. Все также пахло кислой овчиной, трещал костер посередине юрты, а около огня, сжавшись в комочек, сидела девчушка в легком рваненьком платьице. До плеч у ней свисала косичка. Неужто своя, русская!

Княжич хотел позвать ее, но никак не мог разлепить ссохшиеся губы. И под руками не было ничего твердого, чтобы стукнуть и обратить внимание девочки на себя. От беспомощности и досады он застонал. Девочка встрепенулась и подбежала к его ложу. Встала на корточки и смотрела с состраданием на него:

- Тебе больно?

Большеглазая, веснушчатая, с аккуратным носиком с крупными влажными губами, лет восьми, не больше. От виска по щеке до подбородка рубец, похоже, от плетки. Да и глаза красные натертые, видать часто плачет. Наверно сирота.

Княжич пошевелил губами, давая знать, что хочет пить. Она заботливо подала воды, вытерла с подбородка и шеи княжича пролившиеся струйки.

- Чья ты будешь, девица? - тихо прошептал Владимир и попробовал улыбнуться. Но улыбки не вышло, только сморщился.

Девочка смутилась, никто ее еще так не называл.

- Настенка, - только и ответила.

- Московлянская? - снова спросил, призакрыв глаза.

- Деревенская, из Березок.

- Где это?

- Близ Володимиря.

Княжич вздрогнул, глаза встрепенулись, встревожился он:

- Нешто, поганые к Володимиру подступили?

Настенка примолкла, губы ее дрожали, из глаз закапали слезы:

- Украли меня, тати, уташшили… Тятенька один… - она не договорила, закрыла руками лицо, согнулась и заревела взахлеб и в голос.

Долго не могла девочка успокоиться. Да и княжич-то держался еле-еле, того и гляди, сам заплачет, губы в кровь поискусал. Но нельзя, ведь мужчина все-таки.

- У меня-то, Настенка, маменька и тятенька тоже далеко и не знают они, что я в басурманском плену, - сказал он, чтоб успокоить ее. Похлюпала Настенка еще малость носом, успокоилась - любопытство взяло верх:

- Ты, боярин, поди, вон рубаха-то кака тонкая.

Владимир улыбнулся. От рубахи осталось одно воспоминание - вся в крови, в дырах от костра, темная от пота.

- Княжич я, сын великого князя Юрия Всеволодовича.

Настенка испуганно заморгала глазами, приоткрыла рот:

- Дык, намедни, как меня тати украли, приезжал к нам с тятенькой в избу князь. Толстый, сердитой. Разжег у икон огоньки, молился долго-долго, токмо тогда уехал.

Пришел черед удивляться Владимиру. По всему видно говорила Настенка про Всеволода. Кому еще толстым быть?

Приподнял княжич голову:

- Почему знаешь, что князь?

- Дык, тятенька сказывал и воины, которы с им были. А ты баешь ты - князь?

- У меня ведь еще два брата, толстый Всеволод, а еще Мстислав. А я меньшой. И сестрицы есть.

- Ну тогда, може, и ты князь…

Но все-таки недоверчиво смотрит Настенка на Владимира. Разве такие князья бывают? Тонкошеий, плечи узенькие, голос срывается на мальчишеский, волосы белесые. Чем он отличается от Федотки, их пастушка деревенского? Да и то, тот покрепче будет. Вот толстый Всеволод, что молился у них в избе, похож на князя. Раньше, когда тятенька с набитой дичью, которой было ужас, как много, ехал в столицу, на ее вопрос, кто же это все съест, отвечал: «Все это князю»…

Не стала возражать Настенка княжичу - вдруг рассердится. Она уж рада тому, что ее приставили к этому мальчишке. Боится она злых узкоглазых татей и баб их, которые ходят в штанах, ездят верхом и громко гикают. Эти моголы, чуть что, дерутся плеткой. Но и она тоже крепко искусала руки татям, которые ее украли, хотя они ее за это побили. До сих пор лицо горит. А вчера старый сердитый могол взял ее за ухо и, покручивая, смешно говорил:

- Твой долзен сидел у коназа и глядел. Сто коназа сказал, ты делал. Захотел уйти ты мне говорил.

Мало чего поняла Настенка из этого лопотанья и если бы услышала подобное дома, то хохотала бы без удержу. Но тут она всего боится. Все у этих татей не по-людски. Изб нет. Сидят у костров. Ставят маленькие домики из шкур. Сюда только на четвереньках залезать. Пьют лошадье молоко. А уж русским от них пощады никакой нет. Вон их сколько, повязанных сидит у костров. Всех слабых тати тут же убивают, никакой жалости. И откуда они только взялись? На нашу-то голову. Костров окрест видимо-невидимо. Всю Русь заполонили.

- И откуда токмо эти басурманы? - спросила Настенка княжича.

- Тебе уж не мочно болеть, они больных не любят, - промолвила Настенка и хотела сказать, что делают басурманы с больными, но осеклась - что зря человека расстраивать. Но княжич ее уже не слышал, снова память потерял. Протянул руку к костру и слабо захрипел:

- Вон дружина… Сейчас я… Зде я, зде!

Намочила Настенка тряпицу водой, положила на его горячий лоб, сразу притих он, и рука на пол упала.

Сколько времени прошло, княжич не ведал. Много было провалов памяти в жаркую черноту, а когда входил в сознание, поочередно видел то испуганные трогательные глаза Настенки, то недовольного монгола. Порой то, что было наяву, и видения беспамятства сливались, и ему трудно было во всем разобраться.

Но вот болезнь отступила, мышцы окрепли, и он уже начал сидеть. Места ожогов еще зудели, но с каждым днем становилось все лучше и лучше. Настенка мазала ожоги каким-то монгольским жиром. Все обрадовались улучшению. Монгол зачастил. Надолго садился и изводил опять своей нудной болтовней:

- Коназа, зная милость солнцеликого Бату. Великий и богоподобный разресыла взять коназа сарство тени, разресыла русской девоска. Бату все разресыт. Коназа долзна послусна. Коназа тепло, юрта, холосо. Коназ будет пить кумыс, будет кусать мясо. Коназа будет толстой. Нузно тайный ход Ульдемир. Селуй туфля Бату, говори тайный ход!

Когда болел, Владимиру было легче. Закроет глаза, затихнет и, как будто сознание потеряет. Посидит монгол, поворчит на своем языке, поплюется и уйдет. Но теперь было трудно уклониться от прямого ответа. Вначале княжич решил вообще не разговаривать с монголом. Что будет, то и будет. Но когда узнал от Настенки, что Всеволод ушел во Владимир, он стал надеяться, что брат вместе с отцом скоро ударят по этим проклятым басурманам и вызволят его из плена. Надо только немного подождать, немного окрепнуть. Призакрыл глаза Владимир, произнес, не сумев скрыть усмешки:

- Я думаю…

Монгол взвился, как ужаленный:

- Коназа хотес обмануть Бату. Надо говорить тайный ход. Бату придавит коназа, как собаку, сдерет козу. Коназа уйдет сарство тени. Мангусы созрут коназа.

Могол топал ногами, брызгал слюной, путался в русских словах. В довершении вынул из-за пояса плетку и наотмашь ударил Владимира несколько раз по голове.

Только охнул княжич, но не промолвил ни слова, зато дико завизжала Настенка и вцепилась зубами в жилистую волосатую руку монгола. Тот и ее огрел плеткой и, ругаясь, вышел из юрты.

Досадно было Джубе, что княжич все увиливает от ответа. Все что-то выгадывает, скрежетал зубами монгол. Ждать-то уж некогда. Бату с войском уже стоял у стен Ульдемира. Город огромный, неприступный. Как бы впору было признание княжича о тайном ходе. Нынче прислал хан посыльного с требованием тайны. Терпит пока солнцеликий, но расплата будет крутая. Не понимает этого проклятый мальчишка. А он, Джубе, старый лис, знает, что и ему попадет за то, что не смог вывернуть княжича наизнанку. Его жизнь зависит от ответа этого звереныша. Потому и не выдержал Джубе, показалось, что тот над ним надсмехается. Да еще и побаивается старый монгол. Из-за болезни княжича пришлось оставить здесь в чистом поле немногочисленный лагерь. То и дело летучие отряды недобитых урусов натыкаются на них. Хорошо еще, что пока удается отбиваться. А что, если бог Сульдэ не поспеет, выкрадут княжича. Тогда уже к Бату показываться бесполезно, можно считать себя жителем царства тени.

А время шло. Уже выходил княжич, держась за плечо Настенки из юрты. С надеждой вглядывался в белую даль. Все ждал помощи. Накинув шубенку, тихонько бродил между костров, мимо лопочущих татар и мимо пленных русских. Сколько раз хотел присесть подле своих, чтоб хоть как-то подбодрить. Но останавливали хмурые взгляды из-под насупленных бровей. Кто он был для них, холодных и изголодавшихся, связанных веревками? Он волен ходить только около юрты под присмотром стражи. Он то и дело чувствует озлобленные глазки Джубе. Пока еще есть у того терпение, не забил плетьми, не накинул аркан на шею. Но свои-то этого не знают. Как объяснить это московлянам, которые недавно считали его князем, и для которых он был подобно знамени? Что они думают о нем сейчас? Как о струсившем мальчишке, который взамен свободы и жизни, и теплой юрты, что-то пообещал поганым. Шептал про себя Владимир, как заклинание: «Погодите, потерпите, скоро уж».

Но порой заходилось сердце в страхе и отчаянье и тогда, особенно по ночам, плакал княжич навзрыд, как маленький, повторяя: «Мамочка, мама!» Тогда, казалось, все ожидания напрасны, и впереди только смерть, неведомая и нежеланная. А злой монгол Джубе все грозится ханским гневом. Какое счастье, думает про себя княжич, что не ведает он про тайные подземные ходы во Владимир. Слышал он от монгола, что есть у них трава такая, что напоят ее отваром, и человек выскажет вслух заветные свои мысли. Не хочет, а все расскажет. Поили они его этой травой, нет ли, он не ведает. Но все равно толку не добьются.

Как хорошо, что есть рядом с ним Настенка, а то бы давно, наверное, кинулся на пики монгольские, так тяжко бывает. А у Настенки голосок, словно колокольчик. И заботливая, работящая, не смотри, что маленькая. И откуда все знает? Притащат монголы кусок конины, она заставит их разрубить мясо на кусочки. В котел кидает. А пока похлебка варится, сходит за хворостом. И уж не боится больше монголов, а даже покрикивает на них. Но порой сядет, глаза грустные. Ясное дело, сладок ли плен да еще такой малютке.

- Княже, а почему звездочки горят? - спросит вдруг, а глаза светятся любопытством.

- Кто-то кого-то ждет, молится за кого-то, в небо смотрит… как в реке глаза отражаются.

- Тут мамонькины и тятенькины глазки, - еще зорче вглядывается вверх Настенка, - которы токо?

И княжичу тоже хочется верить, что смотрят на него не холодные равнодушные звезды, а те, у кого изболелось сердце от разлуки с ним. Мерцают далекие небесные огоньки, то даря надежду, то отнимая ее. А перемен никаких, долго-долго одно и тоже.

Но вот однажды проснулись они с Настенкой от шума и визгов. В свете полыхающих костров видели они страшную картину: монгольские воины рубили пленников. Стоны, крики… Сначала трудно было понять, в чем дело. Только зловещие тени мелькали на фоне костров. В непонятной неразберихе голосов княжич уловил слово, которое то и дело выплывало и взлетало птицей надежды:

- Урусы! Урусы!

Это выкрикивалось монголами коротко со страхом, и Владимир понял, что где-то близко наши. Сердце бешено заколотилось. Хотелось прыгать, кричать от радости. Но от костров к нему уже бежали монголы и первым Джубе. Сжал княжич горячую Настенкину руку и прокричал ей: «Беги». Он подтолкнул ее за юрту, а сам побежал в другую сторону. Все силы, которые накопились в нем за время выздоровления, отдавал он этому бегу. Он слышал, как сзади тревожно визжали монголы. Ему казалось, что он бежал очень долго и быстро. Слышал свое прерывистое дыхание и еще тихий голос погибшего воеводы Филиппа Нянки, который заклинал: «Возмоги, княже, возмоги». И ему казалось еще немного и…

И тут будто небо обрушилось ему на голову. Страшная сила остановила княжича и повалила его наземь. Горло сдавило так, что он задохнулся. Ему хотелось избавиться от этого удушья, но пальцы нащупали на шее безжалостную твердую петлю аркана. В сознании мелькнуло, что теперь все бесполезно, и мир вокруг померк.