Владимир Герасимов
Следы на снегу
КНЯГИНЯ АГАФЬЯ
Княгиня часто просыпалась середь ночи и подолгу лежала с открытыми глазами, не зажигая свечи. Ждала, когда утро станет разгонять сумрак в ее княжеской спальне ложенице. А там, если морозное утро, жди и солнечного лучика. Отчего в последнее время привязалась эта проклятая бессонница? От старости ли, от тревог ли? Того и другого достаточно. Пятый десяток перевалил. Намедни в зеркало глянула, ужаснулась. До сего времени как-то не задумывалась - а тут и кожа в морщинках, и глаза усталые. Хотя нет, впервые ужаснулась этой мысли не по себе, а по князе. И в тот день, когда привели ему монаха рязанца. Устроил ему тогда Юрий дотошный допрос, пошто он по городу распускает слухи о каких-то непобедимых моголах.
Стояли они друг перед другом: гневный князь, огромный, красивый с вьющимися, как у юноши волосами, с подернутой сединками бородой. А перед ним, смешно сказать, плюгавый коротышка-горбун в черном поясе. Только вот глаза у него были бесстрашные сверкающие. И, несмотря на его презренный вид, казалось, идет у них борьба на равных.
- Княже! - полу шептал, полу хрипел монах. - На что надеешься, отсидеться, что ли думаешь. Моголы, яко прузи, идут неисчислимы. Они твою крепость и не заметят.
Князь Юрий усмехнулся:
- Вот повисишь, грязный обель, на дыбе, по иному будешь молвить!
- Коли бы дыба твоя спасла мир, с молитвою бы пошел на нее. А так… - монах махнул рукой, - и впервой что ли нам, сирым, на дыбе висеть.
- Пошто ты такой дерзкий? - удивился князь. - Аль не хочешь жить спокойно, пошто дразнишь меня?
- Могуч ты, княже, да не мудр, в этом твоя и погибель, - горько вздохнул монах. - Разве нонче где можно отыскать спокой? Сердце кипит от боли - кончается земля русская. Мне-то все едино, где подыхать: на твоей ли дыбе, под конем ли монгольским - маленький я человечишко. А тебе власть Богом дадена, тебе ни Господь, ни народ не простит, коли Руси разоренной быти!
Вспыхнули глаза князевы недобрым огнем, сломались губы в злой усмешке:
- Учить меня вздумал, ты… - Юрий не мог найти слова, соответствующие его гневу, кулаки сжал. - В поруб, собаку! В поруб!
И обронил тихо, как будто бы только для монаха:
- Поутру казнить за дерзость и смуту.
Долго успокаивала княгиня разбушевавшегося мужа, уговаривала не обращать внимания на монаха разбойного. Сама же удивлялась, почему Юрия задел за живое бред этого холопа.
А он метался по ложенице, а потом остановился перед Агафьей, положил ей руки на плечи, а в глазах смятение:
- Не бред это Агафьюшка, истину говорил монах, потому-то и обидно. Идет на нас войско неисчислимое, никем не битое, сметает все на своем пути…
Вот тут-то Агафья впервые и ужаснулась, как же стар ее суженый: вот и морщины на лице, и борода-то не посеребренная, а седая. Неужели и дух ослабел? Но нет. Заходили желваки, вскинулись брови:
- Вот только врет он, что Володимир, крепость наша, не устоит. Мы не чета Рязани.
Встревожилась Агафья. Конечно, Владимир это не Рязань, но ведь Москва не сравнима с Рязанью, худенькая крепостица, а там сидит князем Володюшка, их младшенький. Шестнадцатый годок пошел ему всего лишь. А ну как моголы эти к Москве пойдут! Уж как противилась Юрию, когда отсылал сынка из Владимира, уж как отговаривала. А тот свое, что должен княжич с малолетства привыкать к власти и самостоятельности. Но Володюшка совсем иного склада, чем отец и братья Мстислав и Всеволод. По душе им княжеское величие да бранная слава, а меньший - тихонький, ласковый, застенчивый. Все о чем-то думает, читает. Перед отъездом, при прощании дал ей свой вышитый белый платочек:
- Не печалуйся обо мне, мама, посматривай на платок. Коли белый он, значит, у меня все хорошо, а коли со мной что стрясется, тоже узнаешь, почернеет он.
Страшно стало Агафье от таких слов, целую неделю проплакала она над платком. Неужто сбудутся Володюшкины слова?
А князь, как будто поняв думы жены, сказал:
- Надо Всеволода с дружиной к Москве подослать, а самому отправляться в Ростов к Васильку, сыновцу, силы собирать.
Долго думать Юрий не любил, и вскоре терем княжеский почти опустел. Агафье не привыкать к походам княжеским. Сколько раз приходилось надолго оставаться одной. И потихоньку жизнь вошла в свое русло. Внуки, хозяйство. Не могла княгиня оставаться без дела. Да и заботы отвлекали от тревог. Но потом случилось то, отчего до сих пор болит сердце. Вернулся Всеволод, разбитый под Коломной, вернулся с несколькими дружинниками. И сам он не в себе. Заперся у себя в ложенице, не выходит, никого не видит и все только молится. Как подменили сына. Конечно он и раньше, не в пример Мстиславу, был набожным, но не так, как нынче. Главной его забавой была охота. А сейчас все оружие, что висело у него по стенам ложеницы, повыбрасывал за дверь. Себя запустил. Ходит сутулый, с распущенными волосами. И только молится и молится. А ведь раньше был полным, румяным, жизнерадостным. Пыталась Агафья расспросить у него что-нибудь о Москве, о брате, но толку никакого не добилась. Он и своим дружинникам под страхом смерти запретил рассказывать о Коломенской битве и вообще о походе. Чувствовала Агафья, что есть какая-то страшная тайна, но даже слезами не могла вымолить у Всеволода ответа.
Постепенно в ложенице светлело, подобно тому, как в чай добавляли молоко. Все принимало свое ясное очертание, и густые, тягостные думы разбавлялись заботами о будничном. Кликнула Агафья сенную девку, чтобы одеться. Поклонилась девка и, натягивая княгине чулки на ноги, доложила, что к ней просится княжич Боренька.
- Что ему, постреленку, не спится? - удивилась Агафья, и, когда оделась, велела позвать внука.
Боренька вбежал, как ветер, с шумом распахнув дверь, бросился к бабушке, обнял ее и с укоризной промолвил:
- Что ж мы в Суждаль не собираемся? Ты обещала, что поутру поедем?
Тихонько ахнула Агафья, прижала Борю к груди, погладила по голове.
- А и вправду запамятовала с этими думами проклятыми!
Поди, не спал всю ночь, думал о поездке. Уж и оделся - рубашечка, сапожки. Взяла Агафья правую руку сухую, больную сызмальства, прижала к губам. Сколько свечек было поставлено за восемь лет Бориной жизни, сколько лекарей врачевали мальчика, и все не впрок. А княжич часто, весь в слезах, спрашивал бабушку: «Какой же я буду князь, если не смогу держать меч в руке?» Успокаивала Агафья внука и говорила, что найдется лекарь и вылечит ему руку. Жалела княгиня его: мать у Бореньки умерла родами, а отец Всеволод внимания на него не обращал, был все занят своей новой женой, а теперь после Коломны вообще ни с кем не общался. Хотела выписать Агафья лекаря заморского, но прослышала, что появился в Суждале монах-старец, что он будто пользует всякие недуги. Послала она за ним. Но нравный оказался старик. Не поехал в столицу. Разгневалась, было, княгиня, хотела силой привезти старца. Но потом пораздумала, как бы не обиделся монах, хуже бы не сделал. Решила ехать сама, к тому же и думы черные поразвеются.
- Коли обещала, Борюшка, то поедем нынче. Сбирайся, - Агафья погладила внуку вихры.
Тот порывисто обнял бабушку, расцеловал, потом испытующе посмотрел ей в глаза:
- Излечит меня старец, да, бабонька?
- Коли других лечит, что же тебя не излечить.
Внук, весело топоча сапожками, выскочил из ложеницы. А она пошла распорядиться о закладке саней. Поездка не на один день. Неизвестно, сколько времени старец будет пользовать. Об одежде надо подумать. Да и охрана какая никакая надобна. Мало ли татей по дорогам шастает.
Но воевода Петр Ослядюкович, услышав приказания о дружинниках, насупился, сдвинув брови. На его и без того заросшем лице не стало видно ни глаз, ни губ.
- Не можно, матушка, Агафья Ростиславовна, ехать, опасно больно.
Княгиня гневно сжала узкие губы, лоб ее покраснел:
- Что же это приключилось такое, что ехать мне не дает?
- Видели люди почти у стен града разведку поганых…
Сощурила княгиня презрительно глаза, усмехнулась:
- С каких пор ты врагов опасаться начал?
Петр Ослядюкович нахохлился, его крупное тело сжалось, напряглось:
- Не могу я пустить Вас, матушка, на верную погибель. Князь Юрий Всеволодович велел держать мне оборону, если что. Дружинников у меня раз и обчелся. Для надежной защиты с вами в Суждаль надо посылать целый отряд…
Задохнулась княгиня от гнева, аж губы ее задрожали:
- Ты… мне указывать…! Как смеешь? Я сказала княжеское слово, больше говорить, не намерена! Иди!
Воевода поплелся к двери. А княгиня раздумалась. Рассудком она понимала, что ехать и в самом деле опасно. Дружинников в городе и вправду немного. Часть с князем уехали. Многие пали под Коломной. Но чувство кипело во всю. Как, ее, княгиню, ограничивают?
Она спрашивает разрешения у какого-то воеводишки. А он смеет ей отказывать. Невиданное дело.
Поднялась княгиня в свою ложеницу и в раздражении ходила взад и вперед. Кто-то было заглянул, осведомился, собираться ли. Она зло, с каким-то неестественным визгом, закричала:
- Я ничего не отменяла!
Никак не могла успокоиться. А тут еще воевода опять вошел и, вместо доклада о готовности охраны, попросил принять какого-то дружинника. Княгиня помолчала, но потом кивнула и добавила:
- Я жду! Не забывай приказ!
Петр Ослядюкович склонился почтительно и вышел, не затворяя двери, а в проеме появился рослый дружинник в трепаном кафтанишке, в лаптешках, единственным богатством которого был меч на поясе. Он поклонился княгине и, как только выпрямился, она, взглянув в его лицо, ужаснулась. Оно было изуродовано шрамами и рублеными ранами.
- Где тебя так? - голос ее дрогнул.
- В битве под Коломной, матушка княгиня, - ответил он, снова поклонившись.
- Как звать-то тебя?
- Иванко.
- Чего же ты хочешь, воин, - уважительно промолвила Агафья Ростиславовна.
- Просьбицу имею к тебе, матушка. Разреши шурину моему в дружину вступить. Он охотник. Под Владимиром жил. Наднесь горе великое у него приключилось. Украли разведчики поганых дочку восьмилетнюю. А жена, сестренка моя, с ума после этого сошла. Так у него душа огнем горит, хочет отомстить моголам.
Сжалось у княгине сердце от этого рассказа. Сколько же бед принесли эти неведомые завоеватели! Каждого горе крылом коснулось: и князей, и простых людишек. А воевода, хитрая лиса, специально подослал Иванку с таким рассказом к ней. С каких это пор для принятия в дружину требуется разрешение княгини? Ведь это сугубо дело воеводы. Ну что ж, может быть это и к лучшему. Зачем к горю, которое есть, еще прибавлять. Гневливая была княгиня, но отходчивая. Ладно, уж прости меня, воевода, подумала она. Много у тебя сейчас забот, да я по глупости да упрямости бабьей еще прибавляю. А Иванке она сказала ободряюще:
- Скажи своему шурину, что он уже в дружине. Да и тебя надо приодеть.
Благодарствую, матушка-княгиня, - дрогнувшим голосом произнес он и поклонился в пояс. Он уже хотел выйти, но княгиня остановила:
- Ответь мне, Иванка, не видел ли сына моего княжича Владимира Юрьевича в Москве?
Как будто хлестнуло плетью дружинника неожиданным этим вопросом. Он напрягся весь, побледнел:
- Нет, матушка-княгиня, - осипшим голосом пробормотал он, не зная, куда девать глаза.
- Ладно. Иди.
Она почувствовала, что не следует вынуждать подчиненного человека признаваться в том, что может принести ему несчастье, а может быть и смерть. Но то, что с Володей что-то случилось, теперь нет сомнений. Один человек может раскрыть тайну, только Всеволод. Почему же он держит ее в неведенье?
Княгиня решительно пошла вниз к ложенице сына. Дверь заперта. Она несколько раз громко стукнула. В ответ ни звука.
- Открой, Всеволод, матери!
После некоторого молчания дверь отомкнулась, и из комнаты ударило душным запахом восковых свечей. Всеволод стоял в длинной ниже колен рубахе, босой. Неухоженные волосы торчали в разные стороны, борода всклокочена.
Без всякого вступления княгиня сразу пошла в натиск:
- Ты видел Володю?
Всеволод, не сразу отвечая, отошел, шлепая пятками, к лавке, сел, обхватив голову руками, склонился и глухо произнес:
- Видел.
Агафья Ростиславовна бросилась к нему, подсела на лавку, повернула его голову к себе, искательно заглянула в мутные, будто бы сонные, глаза сына:
- До или после Коломны?
- До … - выдохнул он, не опуская глаз.
У княгини дрогнули губы:
- А потом…
- Не знаю, мамонька, потом ведь… поганые рассеяли все мое войско. Спешно ушел лесами.
- А Москва? - Агафья Ростиславовна закрыла лицо кулаками. Слезы просачивались сквозь пальцы.
- Ты думаешь, я струсил? - раздраженно проговорил Всеволод.
- Не знаю, не мне судить… - на судорожном вздохе прошептала она.
- Кому раньше сгинуть, кому позже - все одно. Я тоже мамонька для мира умер. Спасать души надо в молитве, а тела уже не спасешь. Никто даже во Владимире не отсидится. Кара божья на пороге!
Он немного помолчал. Мать чувствовала: уязвилась его княжеская честь.
- Я Володю мертвым не видел. Не надо его оплакивать. Рано, - он встал со скамьи, подошел к киоту с иконами, опустился на колени и зашептал молитвы страстно и исступленно.
Княгиня с испугом смотрела на него. Никогда не видела она Всеволода таким. Ведь это должно было случиться что-то необычайное, чтобы он из светского человека, воина и гуляки круто превратиться в такого набожного смиренника. Ведь он раньше и монахов-то презирал. Что случилось?
Душно было во Всеволодовой ложенице. Она вышла в сени. Сын даже с места не тронулся, как будто не замечая ее ухода.
Агафья Ростиславовна приказала подать ей шубу, пуховый плат, сапожки. Даже у себя она не могла избавиться от чего-то такого, что сводило дыхание, от чего казалось страшно. На всходе вздохнула свежим воздухом. Морозцем обожгло ей щеки, но было приятно и вольно. На миг забыла о бедах. Над миром стояла голубая бездна. Но если летом небесная голубизна радует, то теперь она далека и холодна. Да и солнце кажется замерзшей льдинкой. Снег слепит глаза. Он лежит ровно, гладко. В некоторых местах вспорот санями и размолот конскими копытами. Это кажется оскорблением снежной величавости. Все вокруг лишь белое и кое-где черное. Цвета потеряли свою наполненность и яркость. Они кажутся какой-то разновидностью черного цвета, только в разных местах более или менее сгущенного. Лишь золотые купола Успенского собора горят, как живое пламя. Белые же стены его будто изваяны из снега и потому удивительно, как же они не тают от пожара куполов. Княгиню потянуло к Успенскому собору. Всегда находила она там успокоение и умиротворение.
После ослепительно белой улицы в соборе показалось сумрачно. Многочисленными точками выплывали из темноты огоньки свечей. Перед княгиней расступились. Он подошла к иконе Божьей Матери и не могла оторваться от ее скорбного и кроткого лика. Княгиня перекрестилась и прошептала:
- Матерь божья, спаси и помилуй чад моих!
Часто она сюда приходила и часто говорила эти слова. Но раньше это получалось как-то заученно, обыденно. Теперь в них были вложены страдания, бессонные ночи и сердечная боль. Беда была близко, она дышала в затылок. Кажется, оглянись, и вот она перед тобой. Неизвестность пуще всего гнетет. Не могла она верить, что нет на свете ее Володюшки. Каждый день разворачивала подаренный им платок. А он белоснежный. Вот и успокаивалось сердце материнское хотя бы малость.
Сзади послышались легкие шаги. Это епископ Митрофан. Хоть и немолодой он, но быстр на ногу. Сухощав. Лицо в сплошных складках морщин. Глаза тоже быстрые, но не хитры, а добродушны. Голос густой, приятный, успокаивающий:
- Княгиня, что за печаль на лице?
Она поведала ему все свои беды.
- Поверь свои заботы в руце Господу, - смиренно склонил он голову, - молись и придет в душе благодать.
- Отче! - воскликнула она, - откуда же напасти нам такие, моголы эти проклятые?
- Все за грехи наши многочисленные Господь посылает испытания.
Ну, какие уж особые грехи у Володюшки, подумала княгиня. В тринадцать лет увезли в Москву. За эти три года видела она его раз пять. То он приезжал в стольный град. То она к нему наезжала. Скучная жизнь в Москве. Никого в Кремле кроме дружинников. Воеводой там человек хороший. Нянка Филипп. Заботится о Володюшке. Но сын там привык. Да и где ему не привыкнуть. Не все ли равно, где книги читать. Когда уезжал, умолял батюшку разрешить ему писания рукописные взять. Сердился Юрий, говорил, что это дело монахов с книгами возиться, а княжич должен волю свою закалять для походов будущих, да руку к мечу приучать. Но умолила Агафья мужа, говорила, разве плохим князем был Константин - и боевым, и в то же время какую библиотеку во Владимире собрал… Сдался Юрий, хотя и не очень-то любил вспомнить о брате. Было время, когда по милости Константина томился Юрий в Богом забытом волжском Городце, но уважал брата. А Володя боготворил дядюшку, хотя почти его и не помнил. И все за книжное собрание да за школы, открытые Константином во Владимире.
Раньше Володюшка частенько приходил к матери и читал вслух жития святых и князей. Сама-то Агафья не очень-то любила читать, но слушать ей было по душе. Тут и всплакнет, и улыбнется. Как-то в то время казалось ей, что муки святых слишком уж преувеличены. Но все познается с годами. Вот у нее сейчас одна беда за другой. Как снежный ком нарастает…
И опять взор Агафьи устремляется к лику Богоматери. Долго шепчет она молитвы, вкладывая в них желание, изменить все к лучшему. А как изменишь? Видимо, терпеть надо и ждать.
Грустное церковное пение входит в само сердце, аж горло перехватывает. Агафья вспомнила давешнего дружинника Иванку, и что у его сестры татарские разведчики украли дочку. Вот уж горе без надежд и успокоения. У княгини сжалось сердце. Чем бы помочь бедняжке? Ведь дружинник сказывал, что она с ума сошла. Может быть ей лекаря какого-нибудь, а если бесполезно, то в монастырь устроить?
Княгиня решительно двинулась к выходу из собора, вскинув голову, как будто стряхивая печали, навеянные и пением, и убаюкивающим запахом восковых свечей. От яркой белизны снега на воле защипало глаза, она зажмурилась. Приостановилась, чтобы привыкли очи. Сидящие возле входа в собор нищие потянули к ней руки, загнусавили юродивые. Сопровождающий ее охранник хотел шугнуть их. Но она остановила его, засуетилась, вытаскивая припасенную на тот случай провизию… И вдруг сзади какой-то надрывный голос захрипел зло и захлебываясь:
- Не откупишься, княгиня!…
Она резко обернулась. На снегу сидел, скорчившись, горбун в монашеском одеянии и красными воспаленными глазами, казалось, хотел пригвоздить ее. Она дрогнула. Он так был похож на монаха, которого допрашивал Юрий перед отъездом в Ярославль. Но того, как она помнила, князь приказал казнить. Не призрак же это? Его бесстрашные ненавидящие глаза жгли.
- Православные! - голос монаха переходил то в сип, то, вдруг, набирал силу, гремел над столпившимися людьми. - Княже Юрий предал нас. Он удрал… оставил заложницей вот эту… - монах красной дрожащей рукой указал на Агафью Ростиславовну, - он ею хочет откупиться перед басурманами…
Глаза у монаха почти вышли из орбит, изо рта шла пена. Княгиня, выронив узелок, закрыла руками лицо, чтобы не видеть этот страшный призрак. Силы покинули ее и, показалось, что и сердце остановилось.
