Владимира Герасимова

Здравствуйте, рад новым знакомым...

КАК Я ПОСТУПАЛ В ЛИТИНСТИТУТ

В детстве я переболел полиомиелитом, и остаточные явления у меня в тяжелой форме существуют и до сих пор. Собственно, здоровой у меня является только левая рука да и то не полностью. Остальные конечности, как бесплатное приложение.

Пишу стихи и рассказы я с детских лет и поэтому, когда я закончил среднюю школу на дому (ко мне приходили учителя) мысли и устремления к продолжению образования были направлены только на Литературный институт. Но тогда это было для меня чем-то фантасти- ческим, нереальным. Я узнал, что даже для заочного обучения, нужно раза два в год по месяцу быть в Москве на сессиях. А одному мне это было не по силам.

Моя семья состояла тогда из родителей, бабушки и брата Сергея, которому в то время исполнился 21 год. Он был художником.

Закончил Мстерское художественное училище лаковой миниатюры и работал на художественной фабрике во Мстере.

В начале 1976 года, узнав условия поступления, я послал на творческий конкурс в Литинститут стихотворную подборку. Ответа ждал с трепетом, хотя, каким образом буду ездить в Москву, не представлял. Ведь я даже по дому передвигался в кресле на колесах.

И вот в июне я получаю вызов в институт. Это означало, что я успешно прошел творческий конкурс и меня ожидали вступительные экзамены.

До сих пор помню эту минуту. Домашние сушили сено, был солнечный денек. Я сидел в этой душистой атмосфере с вызовом в руке и был очень счастлив. У меня до сих пор аромат сена ассоциируется с чувством моего превращения в законного абитуриента.

Конечно, еще до получения вызова я повторял те предметы, которые должны быть на экзаменах. Ведь закончил я школу в 1970 году и многое подзабыл. А тут еще с большим усердием засел за подготовку.

Учел я так же ошибки моих друзей. Подруга по переписке Людмила Ишутинова из Кирова тоже в свое время посылала в Лит. институт свои стихи на творческий конкурс, и написала туда о том, что является колясочницей, надеясь, что это учтут в положительном смысле. Но, к сожалению, жизненными успехами инвалидов восхищаются только тогда, когда все это позади, а чтобы помочь преодолеть тернии к этим успехам, не всегда хватает доброй воли и терпения. Вот и Ишутиновой сообщили, что хотя она и прошла творческий конкурс, но посоветовали для поступления поискать литературный факультет где-нибудь поближе к месту жительства. Люда в дальнейшем закончила литфак в Кировском пединституте, но это было все же не то, что она хотела. Ведь творческую атмосферу, присущую только Литературному институту, она так и не познала.

А ведь Литинститут, именно, как творческий вуз, был единственным в стране, да и в мире, кроме него был еще Литинститут им. Бехера в немецком городе Лейпциге.

Вот ошибку Люды Ишутиновой я и решил не повторять и, посылая документы, ни полусловом не обмолвился, что я передвигаюсь в коляске.

На семейном совете решили твердо - ехать поступать. Кроме подготовки теоретической, нужно подготавливаться и практически. Главное, где жить во время экзаменов? Общежитие Литинститута находилось в районе ВДНХ, и возить меня оттуда на занятия каждый день было совершенно нереально. Значит необходимо искать квартиру где-то в окрестностях Тверского бульвара. В этом нам вызвались помочь мой двоюродный брат-художник Федор Шапаев и его жена Лидия. Но они вначале чуть было не сделали роковую ошибку. Зашли

в Литинститут, чтобы поговорить с сотрудниками, может быть, у кого на примете есть какие-нибудь ближайшие квартиры. Их послали к проректору. Он выслушал, нахмурив брови, и потребовал мои документы из экзаменационной комиссии. Полистав дело, сказал, что я ничего не сообщил об инвалидности, и начал известную песню, что учиться мне будет трудно и т.д. и т.п. Шапаевы испугались, что проректор вдруг наложит нежелательную визу и все для меня будет кончено. Но они вовремя заметили, что проректор при ходьбе прихрамывал, и по всему вместо одной ноги у него был протез. Тут Лидия Шапаева и пошла в наступление. Как же, мол, так, вы сами инвалид, для вас, мол, тоже были трудности, что же вы не хотите дать человеку шанс! И это подействовало. Хоть в смысле квартиры проректор не помог, но и никаких оргвыводов не сделал.

Шапаевы пошли по ближайшим к институту улочкам, но нигде не соглашались брать на постой инвалида на коляске, тем более на целый месяц. Совсем отчаявшись, и зайдя, к одной старушке, которая тоже вначале отказывала, Лидия заметила у нее иконы и горящую лампадку и стала умолять ее именем Божьим, показывая на иконы. Вот тут старушка согласилась. Марина Дмитриевна Тельнова и вправду оказалась добрым, душевным человеком, но я ее узнал потом, а пока Шапаевы дали нам телеграмму, что комната найдена и что смело приезжайте. И мы стали собираться.

Почему-то нам далось, что дверь в вагон поезда узкая и коляска туда не пройдет, даже в тамбур. А она у меня была среднего размера, куйбышевская. Впереди два велосипедных колеса, а сзади - два маленьких. В те времена складные коляски были редкостью.

Спешить нам было некуда, и мы решили ехать на электричках, в них были широкие двери. В то время не было прямой электрички до Владимира. И потому нас ждали пересадки: в Коврове и Владимире, и там до Москвы. Отец и брат Сережа решили везти меня. Главная тяжесть, в смысле физической, падала на Сережу.

Конечно же, всю ночь перед поездкой я не мог уснуть.

В висках билось одно лишь слово:"Москва". Когда-то маленьким я был там. Отец с матерью возили меня показывать какому-то профессору, медицинскому светиле. Помню, куда-то нужно было им идти пешком,

и мама с папой несли меня по очереди. Помню, у меня сдувало соломенную шапку и они ловили ее. Потом это медицинское светило долго, и мои родители вместе со мной несколько часов сидели в приемной. И только, после того, как мама, отчаявшись, пригрозила, что повесится прямо над ее столом, профессор принял. Только вот никакого проку от профессорской консультации для моего выздоровления не было. И ко времени поступления в Литинститут передвигаться самостоятельно я не мог, и надежды мои были только на близких.

Электричка шла рано утром. Конечным пунктом был не Ковров, а следующая за ним станция Новки. Я держался рукой за Сережино плечо и, как говорится, на закорках, он втащил меня в вагон.

Если бы платформа была высокая, можно было бы на коляске въехать, а так мы с ней попали в вагон по отдельности. К нашей радости, было не так много народу. Но радость была преждевременной. С мелких полустанков до Коврова людей набилось, как сельдей в бочку: тут были и грибники, и дачники, и едущие торговать на базар. В Коврове же электричка стояла две минуты, и нам надо было ожидать, пока эта толпа схлынет и в быстром темпе спускать вниз коляску, сумки, набитые учебниками. И уже только потом Сережа брал на плечи меня.

Только он дошел до двери, электричка тронулась. И ему пришлось прыгать на ходу с таким тяжелым грузом на спине, как я. За своей спиной я почувствовал, как сомкнулись с хрястом автоматические двери. Не знаю, что было бы, если этими дверьми меня сжало, но, слава Богу этого я не испытал. Но Сереже пришлось нелегко, он чуть было не упал вместе со мной, ведь прыжок был на грани фантастики. Хорошо папа поддержал.

Сели мы, пригорюнившись, и стали думать, что делать дальше. Путь на электричках нас больше не прельщал. И решили мы, не жалея никаких денег, ехать в Москву на такси. Но почему-то никто из таксистов этого не захотел, ведь коляску надо было бы класть в багажник и ехать с поднятой крышкой. А таксисты боялись гаишников. Но один согласился таким образом довезти только до Владимира. Ну что ж, хотя бы это. И тут новая досада. Коляска никаким боком не лезла в багажник. А такси-универсал, которыми мы в будущих приездах пользовались в Москве, у вокзала не было. И все ж, сняв большие колеса на коляске, сунули ее в багажник. Крышка, хотя и меньше, но торчала. По поводу этого таксист сказал, что если его отстановит ГАИ, штраф придется платить нам.

И вот наконец мы уселись . Колеса от коляски держали у себя на коленях. Уже выехали за город, и вдруг у водителя затрещала рация, и мы услышали далекий голос, что пассажиры оставили вещи. Мы сначала никак не отнесли это к себе. И только. когда таксист спросил, все ли у нас на месте, мы обнаружили, что сумок-то и в самом деле нет. До того увлеклись укладыванием коляски, что про все другое и забыли. Таксист потом говорил, что нам очень повезло, что в машине оказалась рация, ведь большинство такси ездят без нее. Скорее всего хватились бы сумок во Владимире, а ведь там были и вещи, и учебники, и документы. Ужасно даже было представить это. Когда мы вернулись на вокзал, сумкм преспокойно стояли на скамейке.

Во Владимире мы не могли уломать таксистов, чтобы доехать до Москвы. И тут увидели, что готовится к отправке автобус"Гусь-Хрустальный-Москва". Водитель долго не соглашался помещать коляску у входной двери, твердя, что это нельзя в противопожарном отношении, но, когда иы предложили ему деньги сверх билета, стало можно и от согласился.

И вот наконец мы приехали в Москву, где нас встречали Шапаевы, и уже на такси-универсале, куда коляска поместилась без снятия колес, мы приехали на вожделенное место: Тверской бульвар, 25, где находился Литинститут. Там и высадились. Дом же, где Шапаевы нашли комнату, находился совсем близко. Надо было пройти по тротуару мимо театра им. Пушкина и завернуть в Богословский переулок. Там стоит небольшая церквушка. А нужный нам подъезд располагался почти напротив ее. Квартира была на первом этаже.

В нее вело пять-шесть ступенек. Отец, со свойственной ему практич- ностью, нашел у церкви, а она в это время как раз реставрировась, две доски. Вот по ним -то можно было легко вкатить и выкатить меня.

Квартира была коммунальной, то есть в ней было несколько жителей. В одной из комнат жила престарелая то ли бывшая купчиха,

то ли дворянка. К другим жителя она относилась с пренебрежением и свысока. В другой комнате жил артист балета. Кто-то в квартире жил еще, но мы их редко видели в дальнейшем. Наша хозяйка Марина Дмитриевна имела две комнаты. В одной у нее жила квартирантка, студентка художественного вуза, в другой она жила сама. Вот эту-то свою комнату она и отдала нам во временное пользование. Сама же

в это время ночевала на раскладушке у своей постоялицы.

Наше обиталище было пеналовидной комнатенкой. С одной стороны кровать, с другой - холодильник и буфет. В проходе коляска проезжала еле-еле. У окна стоял круглый стол. И вот у стола можно было поставить раскладушку, на которой спали кто-то из моих близких.

Года два мы останавливались у Марины Дмитриевны. В общей сложности, я прожил у нее четыре месяца в разное время, ведь сессии были осенние и весенние. Она была очень доброй и душевной старушкой. Родом из Тамбовской области из города Ефремова. Когда-то, в юности, ей нагадала цыганка, что она будет жить в центре Москвы. Судьба распорядилась так, что это и случилось. Совсем недавно у нее умер слепой муж. Мы платили хозяйке, кажется, 30 руб.

в месяц, но она все время кормила нас из своих запасов и очень обижа- лась, если мы начинали отказываться.

В дальнейшем, когда брат Сережа поступил в московский художественный вуз и устроился работать дворником в Литинститут, ему дали комнату тут же в институтском дворе, и я во время приездов жил у него. Эта комната была в одном же здании с заочным отделением,

куда я поступил, только с разными входами.

Немного расскажу о самом комплексе зданий Литинститута.

Главный дом, где находилось очное отделение, когда-то принадлежало дяде Александра Герцена, и сам писатель родился в этом доме, напро- тив которого стоит ему памятник. В здание заочного отделения в герценовские времена находилась конюшня, поэтому-то вход в него пологий, без единой ступеньки. Такой же самый вход и в комнату, что дали Сереже. Я считаю, везение было невероятным. Ведь, что еще нужно колясочнику? Я был почти самостоятельным человеком.

В любое время мог выехать из Сережиной комнаты и попасть в заочное

отделение.

Администрация старалась идти мне навстречу. Ведь здание было двухэтажным, и некоторые занятия велись в аудиториях второго

этажа. Но по моей просьбе наш курс, в большинстве своем, занимался на первом этаже. А уж, если ничего не выходило, ребята-однокурсники поднимали меня прямо на коляске по лестнице. Я был самым дисциплинированным студентом, ибо присутствовал на каждой лекции от и до. И преподаватели привыкли ко мне. Но были и казусы. Помню,

в начале первого курса вошел в аудиторию преподаватель русской литературы Виктор Богданов. Естественно все студенты, как и полага- ется, встали. Кроме меня, конечно.

Не заметя коляски, преподаватель, нахмурившись, устремил взгляд в мою сторону с ничего доброго не обещающими намерениями:

- А почему не приветствуете меня вы?

Я и не знал, что ответить, так растерялся, только хлопнул рукой по подлокотнику коляски. Он не понял и подошел ближе.

И, увидя коляску, смутился.

Годы учебы были самым наполненным впечатлениями временем моей жизни. Я всегда ловил себя на том, что ехал на сессии

с радостью, не оттого, что был отличником и что идеально подготавли- вался к экзаменам, а оттого, что впереди у меня был месяц каждоднев- ных встреч, общений, ожидания чего-то нового. Ведь это только первая поездка была сопряжена с такими трудностями и переживаниями.

Потом мы с братом ездили на прямом поезде "Горький-Москва", на "Буревестнике". Правда вносил он меня в вагон и выносил все шесть лет на себе, и за это, и за это я Сереже безгранично благодарен, пусть Бог хранит его. Коляска все время стояла в тамбуре.

До того, как я поселился у Сережи, из квартиры , в Бого- словском переулке, до института меня возили на коляске или он, или мама, или отец - кто в это время оставался со мной. Кроме поездок на занятия, мы с Сережей ездили и по Москве. Возил он меня и в театры, и в книжные магазины, где я закупал массу книг.

В первую поездку встретился с Раисой Порфирьевной Островской. За год до поступления в институт я писал ей по поводу выхода ее книги из серии ЖЗЛ о Николае Островском, и она прислала мне эту книгу. И вот захотелось лично поблагодарить. Папа повез меня на ул. Горького, где она тогда жила, мимо музея Островского, к ее дому.

Отец поднялся к ней, позвонил и сказал, смущаясь, что привез своего сынишку. Она спустилась вниз и, увидя меня (а мне тогда было 23 года) весело воскликнула:

- Вот так сынишка!

Конечно же, услышать из ее уст что-нибудь об Островском, моем кумире, было очень волнительно...

Но все же вернусь к вступительным экзаменам. До тех пор я ни разу подобного не испытывал. В свое время в школе был от них освобожден, потому что учился на дому. А тут я был на равных со всеми абитуриентами. Да еще надо мной висел дамоклов меч возможного предубеждения администрации института. Придет кому-нибудь в голову, что я будущая причина их забот и ненужных проблем, и найдут

возможность завалить. Ведь это, если надо, делается быстро. Но слава Богу оказались там люди порядочные. Хотя у них в это время была подобного рода болячка. Один из ранее здоровых студентов сломал позвоночник и находился в больнице, и вот принимать у него зачеты преподаватели ходили в палату... Потому мом шансы была на воде вилами писаны. Мне предстояло четыре экзамена. А претендентов на место , кажется, было пятеро на одно.

Сочинение я писал, как в тумане, что-то там по "Отцам и детям" Тургенева. И хотя для написание оного было дано четыре часа времени, мне казалось, что оно бежит слишком резво. Тут и обдумыва- ние и написание. А писал я не так уж и быстро.

На истории, один из вопросов был о наполеоновских войнах.

Я это знал и, на мой взгляд, рассказал неплохо. И, наверное, получил бы пятерку, если бы экзаменатор не спросил о последней битве Наполеона.

Она даже пыталась подсказать мне, мол, какой недавно фильм с этим названием вышел на экраны. Таким образом она перевела стрелку моей памяти с исторической на кинематографическую плоскость. А с этим у меня, конечно, была накладка. Я ведь не мог посещать кинотеатры

с премьерными показами. Сетуя на мою дикость, он а возмущенно произнесла: " Ватерлоо" же!"

Что я сдавал устно по русскому и литературе, я уже не помню. А вот английский язык оставил в моей душе огромное чувство удовлетворения. Дело в том, что в школе я никакого языка не изучал. Просто в то время была всего лишь одна учительница английского языка на всю школу, и она была загружена. Потому-то в моем аттестате стоял прочерк в графе "Иностранные языки". Желание же мое посту- пить в Литинститут было таково, что узнав про заочные курсы "Иняз"

(московские) , после школы поступил туда и проучился несколько лет,

и перед вступительными экзаменами у меня был некоторый багаж знаний. Когда дошел черед до экзамена по английскому языку, мы, абитуриенты, узнали, что те, кто в школе не изучали язык, автоматичес- ки могут получить тройку. Подобно гамлетовскому "быть или не быть" у меня в голове вертелось: рисковать или не рисковать? Вдруг спрос будет очень строгим, и моих куцых заочных знаний будет мало? Но в то

же время лишний балл для поступления мне ни в коей мере не повредит. И я решил идти ва-банк. И хорошо, что рискнул. На экзаменах нужно было лишь перевести кусок текста с английского на русский. И я получил еще одну четверку, четвертую по счету.

Я не знаю, что это, то ли мистика, то ли чудесная случайность

но под карнизом окна той комнаты, где мы с братом жили, в Богословс- ком переулке, было крупными белыми буквами выведено: ВГ-4". Что это было за обозначение, я не знаю, но перед экзаменами, когда Сережа провозил меня на коляске мимо этих букв, он меня воодушевлял:

- А чего ты нервничаешь, вон же ясно написано: "Владимир Герасимов - четверка"!

Каждый абитуриент поймет, что происходило в моей душе перед объявлением итогов всех экзаменов и оглашением списка поступивших. Это, наверное, похоже на то, когда самолет уходит то в крутое пике, то опять взмывает вверх. Когда я понял, что стал студен- том, я был на самом верху блаженства.

Вступительные экзамены закончились, а впереди была почти месячная установочная сессия. Там можно было расслабиться. То Сережа, то папа возили меняпо знаменитым московским местам. И как это коляска, а она была комнатной, выдерживала все эти поездки. Был я и на Красной площади, и внутри Кремля и т.д., и т.п. С Сережей ездили мы на спектакли различных театров. Театральное действо не сравнишь ни с чем. Как же мне этого сейчас не хватает: МХАТ, театр им. Маяковского, Ермоловский театр, гастрольные спектакли товстоноговского БДТ... Вот только не удалось в Большой театр попасть. Ни до, ни после учебы ничего подобного у меня не было.

Да и сами московские улицы - это было чудо из чудес. В связи с прогулками по московским улицам вспоминается забавный эпизод. Сзади Литинститута, по Большой Бронной, прямо нависая над ним, стояло здание, уж не помню сколькоэтажного дома, где была квартира члена Политбюро, всесильного в те времена человека, как его называли серого кардинала, Михаила Суслова. Отец часто возил меня мимо этого дома, просто один из наших маршрутов так проходил. И вот мы заметили, что за нами стали ходить двое в штатском. Рассказали мы об этом сторожу института, и он посоветовал не прогуливаться там, мало ли чего может быть. Мы потом часто шутили по поводу того, как нас записали в террористов или в переодетых шпионов.

А с 1 сентября началась учеба, и все это было для меня вновь. Ведь до сего времени я никогда за партой не сидел.

Преподаватели, каждый по-своему, были интересны. Ведущий семинара о Пушкине Михаил Еремин был влюблен в этого поэта до такой степени, что в дальнейшем, читая лекции по предмету "Русская литература XIX века", о каком бы писателе ни говорил, почти всю лекцию посвящал Пушкину, и лишь перед самым звонком скороговоркой два-три слова о том самом писателе. И если лекции начинал почти шепотом, то к концу, буквально, кричал. А коли речь каким-то образом заходила о современности, каких-либо недостатках, он потрясал руками и, кивая, в сторону, где находился Кремль, говорил:

- Это они, подлецы, виноваты!

А ведь на дворе был 1976 год...

Прекрасен был преподаватель древнерусской литературы Юрий Селезнев. Он был широкоплечий, с аккуратной бородкой, с поистине княжеской статью, похожий на древнерусских князей, о которых нараспев с любовью говорил он на лекциях.

Искусство кино преподавал нам Леонад Трауберг, который в свое время вместе с режиссером Козинцевым снял ряд фильмов, которые вошли в золотой фонд советского кинематографа, в то числе знаменитую трилогию о Максиме.

Много за шесть лет учебы повидал я преподавателей, интереснейших и скучных, но не пропустил ни одной лекции. И дело даже не только в том, что мне некуда было деваться. Ведь иные преподаватели страх как не любили, когда их лекции не посещались, и если других студентов они не всегда могли запомнить

в лицо, а потом отыгроаться на экзаменах, то я со своей коляской был фигурой заметной. И верность этого психологического хода как-то подтвердилась. Но одном экзамене я взял билет, чтобы готовиться, но преподаватель схватил мою зачетку и, выводя там пятерку, сказал:

- А я вас и спрашивать не буду, вы на каждой моей лекции присутствовали.

Но не надо думать, что все экзамены я вот так, шутя, сдавал. Как-то у меня вышел казус с преподавателем литературы зарубежных стран Сергеем Артамоновым. Когда я готовился к ответу, то на столике, где это происходило, стоял его толстый портфель, и я разрешенные на экзамене пособия прислонил к его портфелю. Я еще удивлялся, почему он, не слушая, сидящего перед ним студента, обливал меня ненавистным взглядом, переводя его с моей персоны

на портфель, с которым я обращаюсь столь бесцеремонно и бестрепетно. Отвечал я ему, кажется, неплохо, но с большой торжественностью он вывел мне в зачетке тройку. Ну это ладно. Главное, мне никак нельзя было иметь двоек и незачетов, хотя какой-то преподаватель сказал мне шутя:

- Ну разве может быть студент без двоек и хвостов?

На такую роскошь мне никак нельзя было рассчитывать. У меня была ответственность перед Сережей. Ведь двойки ведут к второгодничеству, а лишний год таскать меня на спине в поезд... такую бы перспективу было бы подло устраивать брату.

Самое главное отличие Литературного института от других вузов - это творческие семинары. Они были в институте каждый вторник. В тот день в институтских коридорах можно было встретить весь цвет советской литературы: Владимира Солоухина, Евгения Долматовского, Виктора Розова и т.д. и т.п. - всех не перечислишь.

Я был в семинаре поэта Николая Сидоренко. Он не был знаменитым поэтом. О своем творчестве говорил так:

- Я не популярен, но у меня есть свой читатель.

В Литинституте он вел семинары с 50-х годов. У него учились такие известные поэты, как Николай Рубцов, Василий Федоров, Ольга Фокина и др. Мы оказались его последним семинаром. Не доучив нас, он в 1980 году умер, и нашим семинарским руководителем стал поэт Василий Субботин.

Отличительной чертой всех курсов Литинститута было то, что они были интернациональными. Не исключением был и наш курс: узбек Абидов, армянин Казарян, азербайджанки сестры Ибрагимовы, были и украинцы, и белорусы, и молдаване, и т.д. Не знаю, может быть и была установка сверху об обязательной многонациональности, потому что некоторые, как говорили тогда нацмены учились слабовато и среди абитуриентов - перед поступлением - в этом смысле уступали многим русским. Но в то же время, при окончании института красный диплом был у единственного выпускника - ингуша Ибрагима Торжкоева. А его ответы на экзаменах я слышал лично и потому не сомневаюсь в истинности этого красного диплома.

Как-то я побывал на лекциях у студентов очного отделения. Глубине и увлекательности этих лекций я позавидовал. Лекции у заочников все же были галопом по Европам. И все же, слава Богу, что я в своей жизни прожил эти шесть незабываемых студенческих лет. И благодарность родителям и брату Сереже неизбывна. Один на своей коляске я бы, конечно, физически не смог учиться.

И я горд, что нахожусь в числе вязниковцев- выпускников Литинститута им. Горького, которых не так уж и много. Можно перечислить по именам: Иван Ганабин,Юрий Мошков, Альберт Андриянов и живущий ныне в Меленках Владимир Михайлов. Все они посвятили жизнь литературе или журналистике, и быть рядом с их именами почетно.